Бегущий за ветром - Страница 71

– Перестань.

Расплывшаяся тушь вместе со слезами черными ручейками заливает нарумяненные щеки Сохраба. Нижняя губа дрожит, из носа текут сопли.

– Бас, – пищит он.

Рука его с силой оттягивает резинку рогатки, в гнезде желтеет что-то металлическое. Ба! Да ведь это шарик от кофейного столика! И нацелен он прямо Асефу в лицо!

– Прекрати, ага. Прошу. – Детский голос дрожит. – Перестань его мучить.

Асеф разевает рот. Губы у него дергаются, но слова не выговариваются.

– Ты что вытворяешь? – выдавливает он наконец.

– Пожалуйста, перестань, – всхлипывает Сохраб.

– Брось рогатку, хазара, – шипит Асеф. – На части тебя порву. То, что я сделал с ним, покажется тебе лаской.

– Пожалуйста, ага, – в голос рыдает Сохраб, – перестань.

– Брось рогатку.

– Не мучай его.

– Брось рогатку!

– Прошу тебя.

– БРОСЬ РОГАТКУ!!

– Бас.

– БРОСЬ!!! – Асеф отшвыривает меня и кидается на Сохраба.

Пи-и-и-и-и!

Это Сохраб отпускает резинку.

Страшный крик Асефа. Рукой он зажимает место, где только что был его левый глаз. Между пальцев у него сочится кровь и что-то жидко-стеклянистое.

«Внутриглазная жидкость, – мелькает у меня в голове. – Вот что это такое. Мне где-то попадалось научное определение».

Асеф с воплями катается по полу, не отрывая руки от окровавленной глазницы.

– Бежим, – шепчет Сохраб, помогая мне подняться.

Каждое движение отзывается страшной болью.

– ВЫНЬТЕ ЕГО! ВЫНЬТЕ! – визжит у нас за спиной Асеф.

Шатаясь, распахиваю дверь. Увидев меня, охранники выпучивают глаза. Хорош же я, наверное. Даже дышать больно.

– ВЫНЬТЕ! – заходится Асеф. Охранники врываются в комнату, не обращая на нас внимания.

– Бежим, – дергает меня за руку Сохраб. На ходу оглядываюсь. Склонившись над Асефом, охранники делают что-то с его лицом. Ну конечно. Шарик-то застрял в пустой глазнице.

Все вокруг крутится и качается. Опираюсь на Сохраба. Ступеньки. Сверху летит пронзительный вой со вскриками – так голосит раненый зверь. Выскакиваем на улицу – без Сохраба я бы давно свалился. К нам мчится Фарид.

– Бисмилла, бисмилла, – восклицает он, в изумлении глядя на меня, закидывает мою руку себе на плечо и бегом тащит к машине.

Наверное, я кричу от боли, не помню. Перед глазами вырастает потрепанная обшивка крыши нашего «ленд-крузера», вид снизу, с заднего сиденья. Снаружи слышен топот. В машину запрыгивают Сохраб и Фарид. Хлопают дверцы, ревет двигатель, машина прыжком срывается с места. Маленькая рука у меня на лбу, чьи-то голоса и крики на улице. Ветки деревьев за окном сливаются в одну полосу. Сохраб всхлипывает, а Фарид все повторяет: «Бисмилла, бисмилла».

Тут сознание меня оставляет.

23

Из клубящейся мглы высовываются головы, наклоняются, смотрят на меня, спрашивают о чем-то. Некоторые вопросы я понимаю. Как меня зовут? Болит ли у меня где-нибудь? Я помню, кто я такой, а болит у меня везде. Хочу ответить, но говорить больно, я давно это понял, еще когда пытался сказать что-то мальчику с нарумяненными щеками и вымазанными тушью веками. Может, год прошел, может, два, а может, и все десять. Вот он, мальчик. Мы едем куда-то в машине, только вряд ли за рулем Сорая, она не стала бы так гнать. Я должен сказать ребенку что-то очень важное, только что? Вылетело из головы. Наверное, надо утешить его. Не плачь, теперь все будет хорошо. И спасибо тебе, только за что?

Опять головы, на них зеленые шапочки. Так и снуют перед глазами. И говорят что-то, быстро-быстро. Только я их не понимаю. Слышны зуммеры, тревожные звонки, что-то гудит. Головы, головы смотрят на меня, одну я узнаю. Волосы у нее набриолинены, на шапочке – пятно в форме Африки, над верхней губой – усики в ниточку, как у Кларка Гейбла. Звезда сериала? Вот смеху-то. Но смеяться больно. Проваливаюсь в темноту.

Говорит, ее зовут Айша, «как жену пророка». Седеющие волосы разделены на пробор и завязаны хвостом, в носу – сережка в форме солнца, глаза кажутся непомерно большими из-за бифокальных очков. Она тоже вся в зеленом, и руки у нее такие ласковые. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбается и говорит по-английски.

Из груди у меня что-то торчит.

Проваливаюсь в темноту.

У моей койки стоит мужчина. Я его знаю. Он смуглый, долговязый и тощий. У него длинная борода и круглый берет на голове, немножко набекрень. Как, бишь, такая шапка называется? Паколь? И у какого знаменитого человека головной убор заломлен точно так же? Не помню. Мужчина возил меня на машине, много лет тому назад. Он мой хороший знакомый.

Да что такое у меня со ртом? И что это за бульканье?

Проваливаюсь в темноту.

Правая рука вся горит. Женщина в бифокальных очках ставит мне капельницу.

– Калий, – говорит она. – Пощиплет немножко. Словно пчелка укусила, правда?

Ну… да.

Как ее зовут? Что-то связанное с пророком. Я ведь давно ее знаю. У нее еще волосы были завязаны хвостом. Теперь-то они гладко зачесаны и уложены в пучок. Совсем как у Сораи, когда я впервые заговорил с ней. Когда это было? С неделю назад?

Айша! Вот как зовут женщину.

Почему у меня рот не открывается? И что такое торчит из моей груди?

Проваливаюсь в темноту.

Мы в Сулеймановых горах в Белуджистане, Баба борется с гималайским медведем. Время повернуло вспять. Где изможденный страдалец с ввалившимися щеками и пустыми глазами? Баба – само воплощение силы, Туфан-ага, образцовый пуштун. Они катаются по зеленой траве, человек и зверь, каштановые кудри отца развеваются по ветру. Кто-то ревет – медведь или отец? – льется кровь, во все стороны летят хлопья пены. Когтям не одолеть железные пальцы. Еще одно усилие – и медведь повержен, ноги Бабы упираются в медвежью грудь, руки сжимают косматое горло.