Бегущий за ветром - Страница 50

– Я в этом никогда не сомневался.

– Свои первые рассказы я записывал в коричневый блокнот, который ты мне подарил.

– Не помню блокнота, – медленно ответил Рахим-хан.

Разговор неизбежно свернул на движение Талибан, дорвавшееся до власти в Афганистане.

– Вф действительно так плохо, как говорят? – спросил я.

– Куда хуже, – ответил Рахим-хан. – Они не считают тебя за человека. – Он указал на шрам у себя над правой бровью: – Это я сходил на стадион «Гази» на футбольный матч. Кабул играл с Мазари-Шарифом, по-моему. Футболистам, кстати, запретили выступать в трусах, чтобы не оскорбляли нравственность. – Рахим-хан горько усмехнулся. – В общем, Кабул забил гол, и сидящий рядом со мной человек громко закричал от радости. Тут же явился страж порядка с лицом, заросшим щетиной (мальчишка еще, на вид лет восемнадцать), и стукнул меня по голове прикладом своего Калашникова. «Еще раз заорешь, я тебе язык вырву, старый осел!» – Рахим-хан потер шрам узловатым пальцем. – Я в деды ему годился! Кровь заливала мне лицо, а я еще извинялся перед этим собачьим сыном!

Я налил ему чаю, и Рахим-хан рассказал мне еще кое-что. О многом я уже слышал раньше.

По договоренности с Бабой он с 1981 года жил в нашем доме – незадолго до того, как мы бежали из Кабула, Баба «продал» ему особняк. Отец считал, что лихолетье в Афганистане рано или поздно закончится и все вернется – и пиры, и пикники. А пока Рахим-хан присмотрит за домом.

Мой старый друг рассказал, что во время пребывания в Кабуле в 1992—1996 годах войск Объединенного исламского национального фронта спасения Афганистана (Северного альянса) за каждой группировкой числился свой район.

– Если ты отправился в Шаринау из Карте-Парвана купить ковер, тебя мог застрелить снайпер или разорвать на части снаряд. И это еще если ты благополучно прошел через все блокпосты. Для того чтобы попасть из одного округа в другой, требовалась чуть ли не виза. Все попрятались по домам и молились только, чтобы в жилище не угодила ракета. Люди делали проломы в стенах, чтобы перейти с улицы на улицу, минуя опасные места. Даже рыли туннели под землей.

– Почему же ты не уехал? – с недоумением спросил я.

– Кабул – мой дом, – усмехнулся Рахим-хан. – Помнишь улицу, которая вела к казармам и школе «Истикляль»?

– Да.

Это была кратчайшая дорога к школе. Как-то мы с Хасаном напоролись у казарм на солдата, который принялся оскорблять его мать. Хасан потом плакал в кино, и я обнимал его за плечи.

– Когда Талибан вышиб Альянс из Кабула, я вместе с другими танцевал на этой улице. Танцующих было много, поверь мне. Все приветствовали войска Талибана, забирались на танки, фотографировались. Людям до того надоела война, вечная стрельба на улицах, взрывы, молодчики Гульбеддина, открывающие огонь по всему, что движется… Альянс принес Кабулу больше разрушений, чем шурави. Кстати, знаешь ли ты, что приют для сирот, выстроенный твоим отцом, превращен в развалины?

– Но почему? – поразился я. – Зачем им понадобилось разрушать детский приют?

Вот я сижу рядом с Бабой на торжественном открытии, ветер сдувает с его головы каракулевую шапку, все смеются, а потом, когда он заканчивает свою речь, встают и долго аплодируют… Теперь дом превращен в кучу щебня. А ведь Баба тратил деньги, потел над чертежами, безвылазно торчал на стройплощадке, чтобы каждый кирпич, каждая балка были уложены как надо…

– Им было все равно, приют – не приют, крушили-то все подряд. Ты представления не имеешь, Амир-джан, какое ужасное зрелище представляли собой развалины с клочьями детских тел там и тут…

– Так, значит, когда пришел Талибан…

– То их встретили как героев.

– Ведь настал мир наконец.

– Да, надежда – штука странная. Пришел мир. Но какой ценой!

Страшный приступ кашля сотряс Рахим-хана, заставив его тело извиваться в судорогах. Прижатый в губам платок моментально окрасился в алый цвет.

Жалость сдавила мне горло.

– Ты серьезно болен? Только откровенно.

– Я при смерти, – пробулькал в ответ Рахим-хан и зашелся в кашле. Еще немного крови расплылось на платке. Рахим-хан вытер со лба пот и печально посмотрел на меня. – Недолго осталось.

– Сколько?

Он пожал плечами и опять закашлялся.

– До конца лета, пожалуй, не дотяну.

– Поехали со мной. Я найду тебе хорошего врача. Есть новые методы лечения, сильнодействующие лекарства. У медицины колоссальные успехи. – Я говорил быстро и сбивчиво, только бы не расплакаться.

Рахим-хан засмеялся, обнаружив отсутствие нескольких передних зубов. Не дай мне бог еще раз услышать такой смех.

– Ты стал совсем американец. Это хорошо, ведь именно оптимизм сделал Америку великой. А мы, афганцы, меланхолики. Любим погоревать, пожалеть себя. Зендаги мигозара, жизнь продолжается, говорим мы с грустью. Но я-то не привык уступать судьбе, я – прагматик. Я был здесь у хороших врачей, и ответ у всех один и тот же. Я им доверяю. Есть ведь на свете Божья воля.

– Все в твоих руках, – возразил я. Рахим-хан усмехнулся:

– То же самое сказал бы сейчас твой отец. Такое горе, что его нет рядом. Но Божья воля существует, Амир-джан. И никуда от нее не денешься.

Он помолчал.

– Кроме того, я пригласил тебя сюда, не только чтобы попрощаться. Есть и другая причина.

– Какая?

– Как ты знаешь, все эти годы я жил в доме твоего отца.

– Да.

– Я жил не один. Со мной был Хасан.

– Хасан.

Давно не произносил я этого имени. Вместе с ним вмиг ожили терзавшие меня давние угрызения совести. Воздух в комнате Рахим-хана внезапно сгустился, стало жарко, и запах улицы сделался невыносим.