Бегущий за ветром - Страница 48

Ночью, лежа с открытыми глазами рядом с мирно посапывающей Сораей, я слушал, как поскрипывает на сквозняке входная дверь, как стрекочут во дворе сверчки, и остро чувствовал всю пустоту бездетности. Она теперь всегда была с нами, в грусти и в веселье, даже любовные ласки были пропитаны ею. А уж поздней ночью она просто лежала между нами.

Совсем как грудной младенец.

14

Июнь 2001 года

Я положил телефонную трубку на аппарат и застыл. Только когда Афлатун неожиданно гавкнул, я понял, как тихо вдруг стало в доме. Это Сорая выключила звук у телевизора.

– Ты какой-то бледный, Амир.

Жена, прикрыв ноги одеялом, полулежала на диване (нам его еще ее родители подарили), голова Афлатуна покоилась у нее на груди. Одним глазом Сорая смотрела выпуск новостей, другим проверяла сочинения учеников, которым назначили дополнительные летние занятия, – в этой школе она работала уже шестой год. Спихнув собаку, жена села. Афлатуном нашего кокер-спаниеля назвал генерал (так на фарси звучит имя древнегреческого философа Платона). Тесть уверял: в черных блестящих глазах пса сокрыта бездна мудрости. Если, конечно, присмотреться.

За прошедшие десять лет лицо у жены слегка располнело, появился намек на второй подбородок, бедра немного расплылись, в иссиня-черных волосах показалась седина. Но она оставалась принцессой. Нос с легкой горбинкой, изысканной, словно старинные арабские письмена, брови, будто два крыла, были все те же.

– Ты какой-то бледный, – повторила Сорая, выравнивая стопку тетрадей на столе.

– Мне придется съездить в Пакистан. Она распрямилась:

– В Пакистан?

– Рахим-хан очень болен. – Словно ледяные пальцы стиснули мне сердце при этих словах.

– Друг и партнер Кэка-джана?

Сорая и Рахим-хан никогда не встречались, но я много рассказывал ей о нем. Я кивнул.

– Сочувствую тебе, Амир.

– Мы были очень близки. Единственный мой друг среди взрослых.

И я описал Сорае, как Баба и Рахим-хан пили чай в кабинете и как потом курили у окна, а легкий ветерок, насыщенный ароматом роз, играл с сигаретным дымом.

– Ты когда-то уже мне это рассказывал, – вспомнила Сорая. – Ты надолго уедешь?

– Не знаю. Он хочет меня видеть.

– А как насчет…

– Никакой опасности нет. Все будет хорошо.

За пятнадцать лет супружества мы научились предугадывать вопросы друг друга.

– Пойду прогуляюсь.

– Пойти с тобой?

– Не стоит. Мне надо побыть одному.

Я подъехал к парку «Золотые Ворота», вышел из машины и зашагал вдоль озера Спрекелс у северной границы парка. Едва перевалило за полдень, солнечные блики сверкали на поверхности озера, по воде пробегала легкая рябь. Ветерок раздувал паруса игрушечных корабликов. Я присел на скамейку. Неподалеку счастливый отец обучал сына основным приемам работы с мячом в футболе, особо упирая на то, чтобы руки не участвовали. Над ветряными мельницами плыла пара красных воздушных змеев, их длинные голубые хвосты полоскались в воздухе.

Я старался переварить слова, которыми Рахим-хан закончил разговор, закрывал глаза и видел его у телефона на том конце длиннейшего кабеля, видел его наклоненную набок голову и слегка приоткрытый рот. Теперь я знал тайну, укрытую в его бездонных черных глазах. Мои многолетние подозрения подтвердились. Рахим-хану давным-давно было известно все: и про Асефа, и про воздушного змея, и про подброшенные деньги, и про часы со стрелками в виде молний.

«Тебе выпала возможность снова встать на стезю добродетели» – такими словами Рахим-хан закончил разговор. Он произнес их легким тоном, как нечто само собой разумеющееся.

На стезю добродетели.

Когда я вернулся домой, Сорая говорила по телефону:

– Это ведь ненадолго, мадар-джан. Неделя-другая… Да, ты и падар можете перебраться ко мне.

Два года назад у генерала случился перелом бедра. После приступа мигрени он, чуть живой, выходил из своей комнаты и споткнулся о задравшийся ковер. На крик из кухни прибежала Хала Джамиля. «Звук был такой, словно деревянная швабра сломалась пополам», – любила повторять она, хотя доктор сразу подверг ее слова сомнению, как она могла это услышать? Сломанное бедро и все связанные с переломом осложнения – пневмония, заражение крови, длительное пребывание под опекой медсестер – заставили Халу Джамилю позабыть о собственных болячках. Зато теперь недомогания мужа не сходили у нее с уст, и она с каждым готова была поделиться мнением врачей насчет почечной недостаточности у супруга. «Только что они понимают в афганских почках?» – неизменно добавляла она с гордостью. И еще: пока генерал лежал в больнице, Хала Джамиля дожидалась, когда муж заснет, и пела ему песни, те самые, что некогда передавали по радио в Кабуле.

Болезнь (и время) смягчили отношения между тестем и Сораей. Отец и дочь теперь вместе ходили на прогулки, вместе обедали по субботам. Генерал даже захаживал иногда к ней на урок. Сядет в своем сером костюме за последнюю парту и что-то записывает.

В ту ночь Сорая спала, отвернувшись от меня, а я прятал лицо у нее в волосах. Когда-то мы спали лицом к лицу, целовались и шептали друг другу ласковые слова, пока сон не смежит веки. Мы и сейчас порой шептались на сон грядущий, только речь теперь шла о школе, о моем новом романе, о чьем-нибудь дурацком наряде на торжественном событии. Мы регулярно занимались любовью, и нам было хорошо друг с другом, а иногда запредельно хорошо. Правда, зачать ребенка так и не удалось, и порой чувство скорби и тщетности всех усилий отравляло минуты любви. В такие ночи мы поворачивались друг к другу спиной и искали забвения. Для Сораи таким забвением был сон, для меня – как всегда, книга.